Для развлечения и, смеем думать, некоторого поучения читателя приведенные ниже выдержки из воспоминаний Дмитрия Борисовича Мертваго, имеют, по нашему мнению, три причины. Но прежде чем приступить к сути дела, сообщим краткие биографические сведения о герое этих заметок.
Д.Б.Мертваго (1760-1824) прожил непростую жизнь, однако сумел достичь довольно значительных карьерных высот, завершив служебную деятельность генерал-провиантмейстером (то есть организатором продовольственного снабжения всей русской армии) и сенатором.

А вот отдельные личностные черты, сообщенные его братом: «Пылкий и основательный ум, чтение, наблюдательность и способность соображать происшествия заменяли ему недостаток учения при воспитании. Он действительно ничему не учился. Оставшись четырнадцати лет по смерти отца, он был попечитель и наставник сестрам и братьям, а потом и детям их, всегда доказывал искреннюю дружбу и нежную любовь к ним. Совершенно бескорыстно при всегдашнем недостатке и при многих случаях обогатиться недозволенным образом, деятельность в исполнении должностей, усердие к распространению добра, привлекали к нему всеобщую любовь и уважение даже от недоброжелателей и завистников».  

После этого отрывочного, но, согласитесь, емкого представления мемуариста, перейдем к изложению материала.

ПРИЧИНА ПЕРВАЯ.

Мы нередко сталкиваемся (ныне в особенности) с чиновничьим произволом, количество и обширность которого временами превосходит все разумные пределы. Иногда создается впечатление (неверное и опасное), что любое и каждое место чиновника по определению обрастает всевозможными источниками неправедных доходов. Но и две сотни лет назад все было не так уж однозначно. Вот как экзальтированно говорит Мертваго в своих записках по поводу отношения к государственной службе: «Смесь чувств и рассуждений кружит мою плешивую голову и приметно уменьшает волос, умножает морщины, округ глаз располагающиеся». Напомним, грамоте и всему остальному генерал выучился самостоятельно. И совсем неплохо: к примеру, так он рассказывает об одном из случаев его подкупа: «Я просил избавить меня от подарков, что буду я исполнять все возможное. Он (взяткодатель) огорчился, говорил, что в такой безделице никто ему не отказывал. Тут начались спорные разговоры. Он хотел развязать платок, чтобы показать мне искусство собирать меха (предлагался соболий мех); но я, взяв его из рук, велел вынести в другую комнату, и, прося его садиться, объявил, что прошу у него извинения, имея важные причины отказать ему в принятии». И завершающая фраза, словно мощная оркестровая кода: «С сего времени, благодаря бога, не был я в подобном сему смятении, и терпя много нищенского недостатка не поползнулся на корысть».

Мастерство риторики, выработанное самообучением и обстоятельствами жизни, а также природным даром звучит и в другом пассаже: «Наскуча коловратностию света, не захочется ли здравомыслящему человеку, удовлетворя горделивости своей, удовлетворя всем надобностям для житья по привычкам, собрав все свое семейство к такому пристанищу, ожидать спокойно воли божией, долженствующей воззвать нас к уничтожению и возрождению?».

Как бы то ни было, в карьере и тогда (да и сейчас) благорасположение к тебе вышестоящего чина играло значительную роль; если же начальник – самый-самый, это вообще круто, пользуясь современным сленгом. Слово Мертваго: «Приехав в Петербург, был я принят с великою от всех ласкою. Доброе обо мне мнение государя распространяло доброе расположение всех господ, знатных называемых». И как результат, «последовал указ о определении меня генерал-провиантмейстером. Сия милость была великим доказательством особенного ко мне благорасположения».
И еще одна, болезненная, сторона деятельности служилого любого уровня: наличие начальства, которое при каждом удобном случае вправе своевольничать над подчиненным. Конечно, 200 лет назад, говорят, не было ни трудового кодекса, ни свободы слова. Однако и теперь многим и многим тягостно и противно ощущать на себе поговорку «Я – начальник, ты…». У Мертваго далеко не со всеми военными министрами и губернаторами складывались деловые отношения. Особенная роль здесь принадлежала знаменитому графу Аракчееву. Правда, в первое время их сотрудничества думал Дмитрий Борисович иначе: «Хотя неприятно мне было попасть под полновластное начальства сурового и благородного обхождения с людьми не знающего, человека; но, любя пользу моего отечества, я радовался, полагая, что при нем дела пойдут ходчае». Оказалось, «ходчае» не получилось, но нервов нашему герою граф попортил изрядно, и все незапятнанную репутацию Мертваго пытался чернить.

Одно из важных событий, о котором подробно рассказывает Дмитрий Борисович, произошло в сентябре 1817 года. Царская семья отправилась в Москву, и по дороге, недалеко от Клина, была запланирована остановка; там как раз находилось имение Мертваго. Но в ход событий вмешался Аракчеев. Дом Мертваго якобы не подошел для временного пристанища императора, а попросту «причина состояла в том, чтобы не прогневать графа Аракчеева приближением меня к членам императорской фамилии». Однако как опытный царедворец, «получа сие известие, я замолчал, но не прерывал, сохранением чистоты в доме, быть готовым к принятию». Зато императрица все-таки побывала у него в гостях: погуляла по саду, позавтракала. «По окончании гуляния, придя в дом, все хвалила, детей ласкала: всех вокруг себя насадила, поила из своей чашечки кофеем, говоря «чтобы вы меня помнили», а что всего приятнее, это тон обхождения точно партикулярная женщина приехала приятельнице в гости». Вот как мало человеку нужно для истинно счастливых минут. Но почему - мало? Вскоре Мертваго с одобрения государя получил должность сенатора в Московских департаментах.

ПРИЧИНА ВТОРАЯ.

На протяжении многих лет в силу служебной необходимости и по дружбе Мертваго встречался с крупным политическим деятелем своего времени, который остался и в истории русской литературы и который – хотя недолго – руководил Тамбовской губернией. Речь идет, как вы уже догадались, о Гаврииле Романовиче Державине.
«Я имел случай, - вспоминал Дмитрий Борисович, - познакомиться с Державиным, человеком известным отличной добротою сердца, остротою разума и сочинениями. Однажды, быв с ним наедине в кабинете, рассуждая о том, что губернаторы часто употребляют во зло монаршую к ним доверенность, он показал мне свои объяснения суду, который был над ним установлен за то, что в звании губернатора, желая обуздать мздоимство, более поступал по чувствам своим, чем по правилам закона». Это касается известной истории именно в тамбовский период жизни Державина, и в результате она стоила ему губернаторского кресла.
Их отношения не ограничивались исключительно служебными заботами: «День ото дня делаясь знакомее с этим человеком, достойным всякого почтения и бывая с ним часто по несколько часов наедине, я наслаждался умными его рассуждениями, клонящимися к добру, восхищаясь его доверенностию и был счастлив знаками его ко мне дружества. Жена его, Екатерина Яковлевна, подобно ему не родилась обыкновенною в свете женщиною; пылкость ее разума, воображения и обширные познания украшали ее прекрасное тело и добавляли блеск великодушному и щедролюбивому ее сердцу. С этою, можно сказать, небесною на земле четою, в городе, зараженном сладострастием (презрительный кивок в сторону Петербурга), проводил я время в тихой беседе, рассуждая о пользе ближнего».
Когда Мертваго в очередной раз приехал в столицу, он «нашел благодетеля своего Г.Р.Державина в самом грустном положении. Жена его – больная при смерти». Нашему же герою тогда вновь потребовалась помощь и протекция. Державин опять помог. Вспоминает Мертваго: «Императрица, неожиданно по случаю дурной погоды, в августе переехала в Петербург. Державин для меня стал стараться сойтись с тогдашним любимцем (графом Зубовым) и скоро достиг того, что он, выслушав мое дело, дозволил мне ему представить записку для доклада императрице. Эту записку, написанную на одном листе, Державин отдал Зубову, и на другой день меня ему представили. Я введен был в спальню». Да, тогда были вот такие порядки (поясняет историк П.И.Бартенев): «По утрам, выходя пудриться в уборную свою комнату, Зубов находил ее битком набитую посетителями; прямо шел к зеркалу, не обращая внимания ни на кого; и, если, пока убирают ему голову, он, глядя в зеркало, милостиво кивнет кому-нибудь, тот считал себя уже счастливым». Сейчас, естественно, не так. Так?
В конце концов, дело решилось в пользу Мертваго. «Я дал обещание заехать в Ростов и у мощей св. Дмитрия чудотворца отслужить молебен за здравие Державина, оказавшего мне так много усердия и такого приятного благотворения». Более того, как раз в ту пору вновь назначенный в Уфимскую губернию генерал-губернатор, находящийся в приятельских отношениях с Державиным, просил уговорить Мертваго «вступить опять в службу. Я получил это приглашение по дороге в Москву, по совету Державина тут же воротился, и принят был как нельзя лучше. По представлению генерал-губернатора, я был опять определен советником губернского правления, и занимавшись месяц с новым своим начальником, с полной его доверенностью отправился к своей должности».

В последующем общение с Державиным продолжалось. И тогда, когда Мертваго определили главным надзирателем Крымских соляных озер, а «Державин назначен был министром юстиции и сделался в большой доверенности и силе. Будучи сенатором, спорил он с сенатом, утверждая, что для пользы государственной и блага народного надлежит крымскую соль не отдавать на откуп, и сию часть, елико можно, приноровить на пользу промышленности народной».

Державин недолго пробыл в министерской должности. При своем увольнении он, кстати, исходатайствовал для Мертваго аренду на двенадцать лет, приносящую дохода 1100 рублей за год, которую в дальнейшем тот выгодно реализовал уже за 16 тысяч рублей. Не забудьте, что это был чиновник, который не брал взяток, следовательно, жил сам и кормил свое многочисленное семейство только тем, что зарабатывал. И тогда подобная фигура, богатства не нажившая, встречалась нечасто.

Как отмечает современный исследователь государственной деятельности Г.Р.Державина, «была вековая коррупция на местах, с которой он (Державин) боролся. Свою миссию как правитель видел в неуклонном соблюдении закона «и чтоб ни знатность, ни сила богатств совести и правды не помрачали и не притесняли бы бедность и невинность разных дел проволочками, привязками и нападками». Невольно напрашиваются два вывода. Во-первых, вряд ли будет принципиальной ошибкой считать, что в сегодняшнем классовом обществе капитализма эта «вековая коррупция» никуда не исчезла или хотя бы приутихла, на крайний случай, несколько видоизменилась, приобрела более благообразные формы, не сменив ни на йоту своего главного содержания. И, во-вторых, что важнее для нашей темы: Мертваго, тесно и дружески общаясь с Державиным, доказал тем самым, что он из той когорты чиновников, которые «свято отправляли возложенную на них должность и готовы всегда за оную ответствовать».

ПРИЧИНА ТРЕТЬЯ.

Сначала приведем еще абзац из биографических сведений о нашем герое, и снова процитируем его брата: «Дмитрий Борисович в 1804 году вступил в брак с Варварою Марковною Полторацкою, и имел трех сыновей и пять дочерей. Как истинно нежный отец, он был обожаем в своем семействе».

Варвара Марковна – ветвь могучего родового дерева Полторацких. Один из ее братьев – Александр Маркович Полторацкий – в начале XIX века поселился в Рассказове и притянул за собой немало интересных событий и явлений, а заодно ярких исторических личностей.

Вернемся к мемуарам Мертваго: «Во время моего пребывания в Петербурге (в 1803 году) нравилась мне очень теперешняя моя жена Варвара Марковна Полторацкая. Суровое воспитание и хорошо образованный ум составили в ней правила, могущие сделать счастливым честного человека, мирно в своем доме жить желающего, и чрез жену в люди выходить не добивающегося». Вот такие представления крупного чиновника о спутнице своей жизни, немало контрастирующие с нынешними посылами, которые превалируют в обществе.

Читаем дальше: «По всем видам я был уверен, что пойдет она за меня, и мать ее (Агафоклея Александровна, известная своим скопидомством) и вся родня охотно на то согласятся. Но я никак не хотел послушаться своих чувств в обстоятельствах неприятных (а это уже очень похоже на современность), когда не значу я ничего, не имею никаких видов по службе, кои в самодержавном государстве часто в большой цене ходят, хотя очень часто ложною монетою являются».

«Проезжая в Крым (там тогда служил Мертваго), увиделся я в Тамбове (вот куда занесло – пусть на недолго, но все же приятно) с одним моим приятелем, коего жена в дружбе с сестрою Варвары Марковны, Олениной, и с которою бывал я часто вместе (еще одна Полторацкая, Елизавета Марковна, - жена крупного российского чиновника по «культурной» части, она, в свою очередь, была в довольно тесном общении с рассказовскими Полторацкими, А.Керн…). Рассказывая об общих знакомых наших, сказала она, что Варвара Марковна в жалком состоянии, что она больна, грустна и принуждена ехать в деревню, куда мать ее, собрание богатства больше всего любящая, поехала содержать винный откуп».
В переписке влюбленных (тогда скайп работал не везде) Варвара Марковна решительно заявила, «что ни старость моя (а претенденту на супружество уже «натикало» 43 года), ни бедность не ужасают. На вопрос, захочет ли она жить всегда в Крыму, где предлагается мне место губернаторское, ответствовали, что всюду со мною готова. И так я сделался женихом». Поясним, тогда Крым был далекой и опасной во многих отношениях провинцией Российской империи.

Наконец, «приехав в деревню к теще моей, женился я 14 февраля 1804 года. Я был в церемониях сколь скучных, столь же и смешных; но, решась на все, сохранил в себе спокойствие, сделав тем удовольствие женщине, в своенравии закоренелой. Она час от часу более показывала любовь и расположение; и я слышал от всех, что и не воображали ее видеть в таких приятных чувствах. Вся семья восхищалась мною, все умны, все дружны, я очень был доволен. Жена моя день ото дня милее мне становилась. Я нашел ее гораздо умнее и в правилах тверже, нежели воображал». Навыки служаки, видно, немало пригодились нашему герою и в быту.
Жизнь молодоженов и вправду оказалась не сахар. «До приезда моего без мала года существовавшая губерния не имела начальника. Всякого рода злоупотребления укоренялись и распространяли ветви. Не только воровство, грабительство, но и смертные убийства оставались необнаруженными, ненаказанными, и дела предавались суду божию. Присутствующие гражданского и уголовного суда явно торговались с подсудимыми. Правосудие продавалось, как вещь в торговле обыкновенная». Вам это ничто не напоминает?

Бороться с грозными проявлениями такой очень заразной, распространяющейся с эпидемической быстротой болезни во все времена трудно. А в Крыму той эпохи напряженности и неразберихи добавляло острое желание Турции прибрать полуостров к своим рукам. «Таковые происшествия и сведения показывали мне надобность отправить из Крыма мою семью – единственное мое утешение. Еще при начале смутных обстоятельств, предвидя следствия, стал я располагать к тому и разглашать, что обстоятельства домашние требуют, чтобы жена моя повидалась с ее матерью. И так непременно ожидая, что после равноденствия вскоре появится турецкий флот, выдумал я надобность ехать на границу губернии, чтобы сделать распоряжение об образовании милиции за Перекопом, и сим ускорил отъезд жены моей, которую мог проводить 200 верст».
В последующем, когда он уже служил генерал-провиантмейстером российской армии, его семейству вновь приходилось переживать кризисы, связанные с ситуациями, в которых оказывался Дмитрий Борисович. С Аракчеевым, который подставил его перед императором, у него опять произошло столкновение. «Если бы не обязан был семейством, и жена (мне милее всего) не была беременна седьмой уже месяц, решился бы я предать себя гонению. Но подумал, когда за неповиновение государю возьмут в крепость и отдадут под суд: то сколько несчастий может сделаться в моем доме, и следовательно потеряю я вдруг все то, чем жизнь моя мне сладостна». В общем, пришлось идти на поклон к Аракчееву.
Вскоре Мертваго потребовалось по неотложным делам срочно отправляться в прибалтийские районы империи. «В сие время жена моя на сносях была беременною и от бывших крутых со мною переворотов крайне нездоровую. Что я тогда чувствовал, это бог только знает; однако же поехал. И после меня через несколько часов жена моя родила дочь Софию», которая, по его же словам, «все время ребячества была больна и выросшая весьма слабого сложения» именно из-за семейно-служебных передряг.
После отставки Мертваго со своими домочадцами перебрался к теще. «Приняла она нас хорошо, но властолюбивый нрав ее скоро стал налагать тяжести на мою чувствительность». Слог-то какой!
«Чрез несколько после сего дней государь приехал в Тверь (близ которой и было поместье Агафоклеи Александровны). Теща моя предположила в то же время ехать в Тверь для заложения церкви по обещанию ее в Тверском монастыре, и объявила мне желание, чтобы и я с нею же отправился. Хотя старался я объяснить ей, что мне тяжело и даже неблагопристойно в маленьком городке являться на глаза государю, тотчас по получению отставки, которая ему была неугодна, что из сего могут быть различные толки, мне не полезные; но ничто не успело. Она, отзываясь слишком смело, требовала моего послушания, которое я должен был сделать». Так-то, будь ты хоть генералом, но теща – это нечто гораздо выше по званию нежели государственные чины. И в дальнейшем хозяйственные вопросы она цепко держала в своих руках, а Дмитрий Борисович вынужден был подчиняться.
В 1812 году, когда французы приближались к Москве, Мертваго, вновь беременная его жена, пять детей, племянник и еще их ближняя приятельница «отправились из дома. Помолясь богу в Никольском монастыре, приехали ночевать в Дмитров. Тут на досуге рассуждали, куда ехать. Рассматривая дорожную карту, приговорили, чтобы миновать Москву, ехать через Троице-Сергиевскую лавру проселочными дорогами во Владимир и оттоль в Тамбов». Как всегда, Тамбов – конечная точка движения, откуда уже надо не ехать, а выбираться. Прожили невольные путешественники в Тамбове пару месяцев (уж не у рассказовского ли Полторацкого, Александра Марковича?) и пустились в обратный путь, побывав, в частности, в Пронском уезде Рязанской губернии, где был железоделательный завод жены статского советника Дмитрия Марковича Полторацкого (и тут Полторацкие).
Далее у Дмитрия Борисовича потекла некоторое время жизнь, полностью отрешенная от службы. Вот как замечательно он ее описывает: «Переменившиеся обстоятельства, возрождая гордость, изгоняли желание искать людей, не столь вкусных, сколь полезных; следовательно и должен был заключить, что определение божеское обо мне – сидеть дома и быть токмо готову идти по его воззванию».

А затем произошла встреча Дмитрия Борисовича и его семейства с императором в Клину, о которой вкратце мы уже упоминали и которая принесла в конце концов Мертваго существенные «дивиденды».

Надеемся, читателю было небезынтересно познакомиться с отрывками из жизни крупного чиновника позапрошлого века по причинам, изложенным выше.

А ведь еще ничего не сказано о приключениях, самых настоящих и головокружительных, с ним случившихся в его юные годы, когда он попал в бурные перипетии пугачевского восстания. Но об этом и многом другом желающий пусть почитает самостоятельно в тетрадях 8-й и 9-й «Русского архива» за 1867 год или в отдельных оттисках оттуда, напечатанных в количестве двухсот экземпляров.