Если бы я получил пожизненный срок в одиночной камере и мне задали бы пошлый вопрос, какие три книги ты возьмёшь на всю оставшуюся жизнь читать и перечитывать, я попросил бы «Капитанскую дочку», да «Записки охотника», да «Тараса Бульбу».
Ст.Куняев.

Прежде всего, почему речь поведётся об одном из рассказов А.И.Солженицына, называется он «Эго».

  Вообще, слово «эго» в переводе с латинского означает «я». В научной литературе термин этот использовал З.Фрейд для описания человеческой психики. Согласно основателю психоанализа, эго – посредник между внешним и внутренним миром, реализующий личную точку отсчёта, благодаря чему события прошлого соотносятся с событиями настоящего и будущего.

  Предполагается, что человек с сильным эго объективен в оценках окружающего мира и себя, умеет организовать свою деятельность и выполнять принятые решения, осуществлять выбор из имеющихся альтернатив и направлять свои устремления в общественно полезное русло, наконец, такая личность в силах противостоять как физическому, так и социальному (моральному) давлению при выборе собственного курса.

  Пусть читатель не сочтёт этот кратенький комментарий к одному из психоаналитических терминов пустопорожней забавой; следуя в дальнейшем нашему тексту, он, надеюсь, поймёт его актуальность. К тому же, автор так назвал своё сочинение – не просто же по произволу.
Для тамбовских рассказ «Эго» в некотором роде особенная гордость: ещё одно художественное произведение об антоновщине – крестьянском восстании начала 20-х годов прошлого века. Немало крупных (и по объёму) художественных произведений написано о мятеже крестьянских масс нескольких уездов Тамбовской губернии против Советской власти, последним по времени жестоким с обеих сторон порывом гражданской войны. Среди них романы и повести Н.Е.Вирты, А.В.Стрыгина, Б.К.Панова, И.З.Елегечева, есть интереснейшие воспоминания непосредственных участников, опубликованы солидные исторические труды на эту же тему. А ещё и солженицынский опыт на тамбовский образчик бунта.

  Сложнее объяснить, причём тут «Капитанская дочка». Вроде бы у Солженицына произведения с таким названием нет. И кавычки в заголовке надо воспринимать не столько впрямую как название пушкинского романа, но, скорее, как метафору - приём, превращающий форму в нечто чрезвычайно содержательное, определяющее для сказанного.

  Поясним, что имеется в виду. Увлекательно рассказанная история молодых лет капитанской дочки Маши Мироновой, смеем утверждать, никогда не стала бы лучшей прозаической вещью А.С.Пушкина, если бы не настоящий главный герой этого романа. Даже то, что появляется он не на каждой странице; даже то, что изображён лишь в отражении действующих лиц, которые, по сути, являются его антагонистами, либо зависящими от него, и, следовательно, неискренними, по крайней мере, необъективными по отношению к незаконному «царю»; даже то, что они называют его не иначе, как «самозванец», «бунтовщик», «разбойник», - всё это вовсе не мешает, а только способствует лепке истинно русской, могучей фигуры Емельяна Ивановича Пугачёва. Пристальный, зоркий, с хитрецой, всевидящий взгляд этого казака превращает драматическую историю первой любви Маши и Петруши с его благополучным концом, который будет длиться очень долго, очень долго в сравнении с двумя годами их «оренбургских приключений», - тот самый пугачёвский взгляд и «перелицовывает» занятную историю в гениальную фреску, повествующую о вечно мятущейся, мятежной, неутолённой русской душе и русской вольнице.

  Поведение и поступки Пугачёва изображены в «Капитанской дочке» сторонним лицом (Гринёвым), по происхождению и по службе считающим того врагом своим и государыни, а по сути происходящего именно Пугачёву обязанным счастьем. Такой «стереоскопический» взгляд навечно запечатлевает образ Пугачёва, и все иные попытки изобразить эту замечательную личность всегда будут вольно или невольно соизмеряться с пушкинским романом.

  Приём в умелых руках – очень эффектный, дающий простор историческому и художественному воображению и, при необходимости, скрадывающий истинные симпатии автора, а иногда дающий такой результат, который сознательно пишущим и не подразумевался.

  После несколько затянувшегося вступления обратимся непосредственно к солженицынскому «Эго». Конечно, сравнивать напрямую два вышеназванных произведения не стоит. Всё-таки они, что называется, находятся в очень разных весовых категориях. Но задача наша куда более узкая: мы обращаем внимание только на один приём, и только позиция оценки с его помощью силы враждебной, противостоящей по объективным обстоятельствам одному из главных героев повествований, от лица которых и ведётся речь.

  Именно в такой ипостаси Павел Васильевич Эктов, главное и единственное чётко очерченное действующее лицо «Эго», функционально осуществляет ту же роль, что и молодой Гринёв. Судьба сталкивает и того, и другого с чем-то очевидно непривычным, не из их круга, с силой, обладающей такой мощью, перед которой все прежние устроения выглядят непринципиальными. Пугачёвское движение, как снежный буран в неоглядной степи, спутало дороги и, в конце концов, привело Петра Андреевича Гринёва к встрече с незнакомцем, ненароком определившим судьбу молоденького офицера из вражеской армии. И Эктов, не собиравшийся «никак замахиваться на великие и сотрясательные цели», даже ценой предательства своих товарищей не смог увернуться от грозной и беспощадной силы.

  Не место подробно и всесторонне анализировать солженицынский рассказ. Не в этом, как уже говорилось, наша задача. Но, исходя из принятой ранее посылки, пролистаем страницы «Эго». Однако, прежде, ещё одно важное замечание. Вернёмся к «Капитанской дочке». Дворянской чести и миропониманию там противостоит ярчайшая фигура Пугачёва, а с ним и пугачёвщина. В «Эго» иное: эктовской «правде» и антоновской лавине сопротивляется, а затем раздавливает их практически не олицетворённая в личностях (в главном) власть, власть большевицкая – так и слышится щёлканье взмыленного затвора (всегдашняя любовь Солженицына к языковому расширению отчётливо характеризует автора в отношении к противоборствующим силам на Тамбовщине). Можно прикинуть причину этой «малоликой массовости»: то ли не было значительной фигуры, которую без боязни удалось бы выставить перед строем, то ли автор уж слишком рьяно прикипел к одной стороне и не признаёт право другой на героя, то ли…

  Итак, это иное, что напрочь отвергается как автором, так и главным героем; это – большевицкое.

  Яростный спор с большевицким начинается буквально с первых строк рассказа. Отметим, сразу не совсем корректный: сравниваются – «идеал народного счастья» и «простое облегчение горестей текущего дня», конечно, не в пользу первого, конечно, «всемирный перескок к окончательному счастью» не более, как воробьиное тщеславие разных там революционных демократов; обывателю претит этакий социалистический глобализм начала прошлого века.

  Эктов благополучно завершил в начале восемнадцатого года свои трудовые дела в ссудосберегательной кооперации, и перед ним во весь рост встал вопрос: «Что делать дальше?». Ни белые, ни красные его не вдохновляли. Правда, он честно признавался, что в «крайностях большевиков проявлялась не только же злая воля их или недомыслие, но и наслоённые трудности трёхлетней внешней войны и сразу же вслед гражданской». Дальше во времени и пространстве заглядывать ему было слишком страшно, да и автор бы не позволил.

  И, тем не менее, последующее восприятие продотрядов и их действий по выполнению продразвёрстки однозначно проистекали из установок антоновской пропаганды, сильной, тёмной, неуклонно и плотно обхватывающей душу и плоть тамбовского обывателя. Поэтому так идеально нереален «вечерний медленный возврат» в прежнюю крестьянскую жизнь, где наряду с вечным тружеником от земли зарабатывали свои «дивиденды» помещики, кулаки и их государственная и земская обслуга, в уже не настоящую. невозвратимую жизнь, но, как керосиновая лампа, словно мерцающую в неверном сумраке гражданской войны. Открытая вооружённая гражданская борьба по России заканчивалась, но в Тамбовской губернии восстание крестьян только зрело. Дело оставалось, что называется, за центром кристаллизации; наверное, и весенний разгул страстей «помог». И понеслось. С одной стороны – бунт, спонтанный, беспощадный; с другой – оружие было припрятано ещё с германской войны; к нему прибавились запасы, вовремя сделанные Антоновым, когда тот был кирсановским милиционером. Вообще, такого рода напряжения на излом в обществе обладают сильнейшим магнетизмом для насыщения конкретной территории не только средствами ведения вооружённых действий, но и соответствующим людским контингентом. Извечная крестьянская запасливость – но и решение, как отрезал. И отправился Павел Васильевич Эктов в самый центр восстания. Закружила его гражданская метель, несмотря на оставшихся у красных, в Тамбове, жену и дочурку. То всеобъемлющее, грозное, поднявшееся и пока не успокаивающееся, под красным флагом оформилось во врага, а тут – тут эсер с долголетней боевой биографией, мещанин прежде и милиционер недавно, - Антонов Александр Степанович, который, ко всему прочему, по некоторым документальным свидетельствам, в общем-то и не был действительно главным руководителем повстанческих сил.

  Крестьянским нутром чувствовал Эктов, что далеко не вечно и очень непрочно держится эта крестьянская армия. Зато и выплыл псевдоним начальника штаба – Эго; он с ними – но отдельно, хотя бы прозвищем. Кажется, некоторое время он был уверен, что в разыгравшемся шторме его эго окажется сильнее быстро меняющихся и жестоких обстоятельств.
Гулко растекалась по Тамбовщине крестьянская вольница. Представлялось, ничего та сторона не сумеет противопоставить антоновским партизантам. И наш главный герой удивлялся вместе с автором: «И как же это всё удаётся? ведь прямо – из ничего!». Пробовали мятежники даже подступиться к Тамбову. Как-то так получилось, что для рядового крестьянина и повстанцы, и красные оказывались суровой сторонней силой, которая по своему предназначению обязана была насильничать; кряхтели, уходили в сторону, если удавалось, не без потерь и с той, и, с другой, и с третьей сторон.

  Удивительное дело: хотя Эктов вблизи почти никого не знал из губернского начальства, может быть, неожиданно для себя он пришёл к выводу: «Не из той же ли оппозиционной интеллигенции, что и он сам?» руководители враждебной ему власти.

  «Но пропаганда – пропагандой, а большевики подтягивали силы». Они не церемонились с крестьянским бунтом. Силой придавливали стихию. Автор вместе с Павлом Васильевичем утешал себя тем, что «разделял крестьянскую боль – тем насыщалась душа: он – на месте. (А не пришёл бы сюда – дрожал бы в норке в Тамбове, презирал бы себя)». Наверное, в этот момент и прочувствовал Эго, что дело их конченое. Не ведомо, читал ли он «Капитанскую дочку»; но нельзя отрицать, что периодически накатывало на него ощущение отчаянной беспросветности в их войне с большевицким. А Пушкин за многие десятилетия до этого фактически подтвердил закон, по которому любая, самая организованная, самая удачливая крестьянская армия (и по составу, и по идеологии), в конце концов, всё ж упадёт на колени перед властью, поникнет буйной головушкой. Останутся песни, легенды, память. И книги. (Замечу, в скобках, об одной «странной» особенности антоновского мятежа: как раз ни мифов, ни легенд, ни народных песен об этой поре, по сути, не сохранилось, если вообще таковые когда-либо рождались. Романы и повести – да, научные монографии – да. А в народной художественной памяти событие не отложилось. Может, и правильно?)

  Конечно, Павел Васильевич, а вслед за ним и Солженицын никакой симпатии к большевицкому не чувствовали, поэтому «каратели (красные отряды) стреляли безо всякого следствия и суда», убить человека для них, «как муху смахнуть». Однако и «партизаны (антоновские отряды), бережа патроны, больше рубили захваченных, убивали тяжёлым в голову, комиссаров – вешали».

  «Ярость боёв не унималась», но стало известно, как ни пытались в антоновском штабе принизить этот факт, что хлебная развёрстка прекращается, а с ней энергия крестьянских предпочтений ищет иной выход. И хотя антоновцы успели совершить налёт в марте 1921 года на Рассказово, продержались они там всего часа четыре, да и Павел Васильевич забыл заметить, что у нападавших хватило духа опустошить винокуренный завод, а не только разгромить местный гарнизон.

  Весна вселяла надежды во всех действующих лиц с обеих сторон. Видно, судьба благоволила в чём-то Эктову: заболев, он попал в плен к большевикам и был ими отправлен в Москву.

  Если до этого момента с большой натяжкой, но Эктова можно было сравнивать с небезызвестным Гринёвым, якобы, главным действующим лицом «Капитанской дочки», то вторая часть рассказа Солженицына уводит нас в иную плоскость. Петя Гринёв до конца остался дворянином и, несмотря на смертельные его приключения, сохранил честь, никого не продал, да ещё заимел необыкновенного «посажёного отца». Павел Эктов, народник, демократ, а не выдюжил, согнулся, предал. Предал? А, может, просто покорился могучей, неодолимой силе, куда более грозной, нежели лубянская тюрьма ВЧК?

  «Большевики победили. А – что могло стать иначе? Он когда шёл в восстание – понимал же безнадёжность». Словно бы косноязычная речь автора помогает главному герою ярче высветить и его метания, и неуверенность в конечных выводах. Но тут, пожалуй, всё прозрачно ясно. Безнадёжность (если хотите, и вслед за Пушкиным).

  Моральное падение Эктова произошло по вполне банальной причине, но от этого ему ничуть не легче. Следователь ЧК дал понять: или Эго идёт навстречу требованиям органов, или его жену и дочку ждут нелёгкие времена, а самому Павлу Васильевичу – точно пуля в затылок. Своё ещё неосознанное желание уступить надвинувшейся силе Эктов оправдывает: «Да на таком – они и стоят». Откуда ему знать это? Что, большевики к тому периоду уже лет эдак десять-пятнадцать расправлялись с бесхитростными, наивными противниками своими при помощи незаконно захваченной ими власти?! «Этих он уже знал», - говорит он о тех, кто собирался не пощадить Полину и Маринку. Откуда он это ведал? Ответ однозначен: антоновская армия воспитала своего штабиста по образцу и подобию своему. «Как он ненавидел это нагло торжествующее победное смуглое либинское (следователя ЧК) лицо с хищным поблеском глаз!». Именно потому, что теперь уже окончательно понял: его сотрудничество – это проигрыш повстанцев, но это и проигрыш Эго, это невозможность опереться на что-то крепкое, надёжное («И во имя чего теперь?»). Потерялся наш герой. А, может, и нашёл свою стезю, очень знакомую дороженьку. И, как положено, раздались обывательски-интеллигентские причитания, оправдывающие в равной мере и предательство, и сотрудничество: «Как прекрасен мир – и как принижают и отравляют его люди своими неиссякаемыми злобами. Когда же это всё утишится в мире? Когда же люди смогут жить нестеснённой, неискорёженной, разумной светлой жизнью?.. – мечта поколений». Затем история Эктова двинулась в жанре крепкого боевика.

  Когда-то, в «Капитанской дочке», фигура Пугачёва, незримо и зримо присутствовавшая в каждой главе романа, одновременно обещала и отталкивала, но, в конце концов, превратилась в центр сюжетных линий всего романа. Индивидуально мощнейшая (в духовном смысле) сила пугачёвской правды кроила по своему великолепному произволу судьбы действующих лиц романа. В солженицынском «Эго» как бы безличностная, но тоже необоримая большевицкая сила грубо вытолкнула Эктова на развилку путей. Как и в «Капитанской дочке», в её российском просторе, простому человеку явно неуютно, смертельно страшно, во «взвихрённой Руси» (А.М.Ремизов) начала двадцатого века провинциальному обывателю с его умеренным политическим пылом жутко; предательство своих в этой круговерти – не самый последний выход. А «сильное эго» червивеет на глазах под палящими ударами судьбы.

  Как тут себя не уговорить. «Да это – проиграна вся боевая кампания Антонова. Если посмотреть шире, в большом масштабе – может и всей губернии будет легче от замирения наконец… Жизнь – как-то и наладится, совсем по-новому?». Всё вроде бы и верно, пожалуй, не хватает последовательного признания, что новая власть и умелей, и решительней, и крестьян под своё крыло берёт (теперь – продналог, а не продразвёрстка).

  Последняя решимость отхлынула. Да и какая уж тут решительность. Обычная сдача обывателя перед обстоятельствами непреодолимой силы.

  Как ни пытался Пётр Андреевич Гринёв представить Пугачёва разбойником и убийцей, как-то так выходило, что сокрушающая сила этого казака миловала его – песчинку в оренбургских степях 18-го века. Как ни выценивал Павел Васильевич Эктов, а с ним и автор рассказа «Эго», только жестокую, только чужеродную крестьянству, русскому мужику, силу большевиков, выходило иначе. «Скуластая тамбовская порода», может, не всё до конца понимая, но, чуя, не хотела больше антоновщины. Хотя, надо сказать, погуляла эта кровавая метель по тамбовским просторам и урочищам немало, столько выплеснула бунтующего и несогласного, что дальнейшего спокойствия хватило надолго; спустя десяток лет коллективизация устроилась в этом краю без серьёзных военных вылазок и кровавых трагедий российского масштаба.

  Ну а что же Павел Васильевич? Его «я» до последнего момента тешило себя надеждой на чудо, на «всё как-нибудь образуется». Сдал бывший штабист и свою идею, и своих товарищей по оружию. На другую чашу весов легла жгучая печаль о жене и дочке, и ещё нечто, что его обывательская душа боялась даже обозвать членораздельным словом – та правдивая сила, когда-то прятавшаяся в бездонных зрачках Емельки, что вспыхивала в комиссарской суете, часто не понятной им самим; она не давала возможности принять Эго на себя иудин крест.

  Но по сельской привычке «культурного работника» при разгроме остатков антоновских войск последним взглядом он приметил, как матюхинцы (одна из самых злых и хорошо организованных частей крестьянской армии повстанцев), «кто успевал – ускакивал к ночному лесу». Как и положено двадцатому веку – всегда два взаимоисключающих и взаимозависимых выхода; можно было только вздохнуть о прекрасно-благополучном эпилоге истории, рассказанной Петрушей Гринёвым.