«УЛИЦА, УЛИЦА, УЛИЦА РОДНАЯ...»
Чётная сторона нашего, административно разлучённого с Богом переулка, начиналась от Пушкинской улицы трёхэтажным угловым домом, заселённым в основном семьями работников Арженского суконного комбината. Почти половину первого этажа занимал самый крупный городской продовольственный магазин «Гастроном», из-за чего и весь дом называли Гастрономом, а обитателей — «гастрономовскими» и ещё «арженскими». Постоянная близость большой торговли накладывала на окружавшую территорию, специфический, так сказать, «разлюли-малиновый» отпечаток. Проходной во всех смыслах двор был загромождён разнокалиберной тарой. Посторонние люди выпивали, поигрывали в карты, сидя на пустых деревянных ящиках, а то и отсыпались в кустиках на травке. Уюта, подобного «горкомовскому», там не наблюдалось.
Ребячья компания была многочисленна и разношерстна. Водились и записные хулиганы, например, знаменитый проказник «Колобок» — беспокойный парень по фамилии Колобков или Колобов, и даже малолетние преступники, раз за разом упрямо обворовывавшие свой родной магазин. Об очередном набеге мы узнавали по вдруг появлявшимся в нашем садике милиционерам, которые, словно фокусники в цирке, доставали из разных уголков всякие шоколадки. Дважды за пристрастие к подобным сладостям отправлялся перевоспитываться в колонию (по его выражению — «на каторгу») старший брат моего дружка Володи Астафьева — Виктор. Впоследствии он трогательно рассказывал, как его безуспешно пыталась уберечь от бед тётенька из детской комнаты милиции — она стучалась в дверь, а он выпрыгивал в окно, благо, жил на первом этаже. Ещё помню его разудалого подельника хохмача Женю Шишкина. В большинстве же, конечно, «арженские» были вполне законопослушными мальчишками и девчонками. С некоторыми я позже учился в одном классе (Вова Астафьев, Лиля Мурзина), в одной школе (Юра Николаев), в одной спортшколе (братья Замберы — Юра и Олег).
Несмотря на непохожесть, мы с соседями, как ни странно, не враждовали. Иногда даже забавлялись совместно, например, устраивая салют консервной банкой при помощи карбида. Этот химикат, используемый при сварке, соединяясь с жидкостью, шипел и выделял очень вонючий горючий газ, чем и был ценен для нас. Добывали мы его там, где он «плохо лежал». Шоу организовывали на границе наших садиков. В небольшую лунку наливали немного воды, а то и просто дудолили, потом бросали туда кусочек карбида и накрывали пустой консервной банкой с маленькой дырочкой в центре. Притоптав жестянку, самый храбрый подносил к дырочке зажжённую спичку. Если всё делалось достаточно быстро и правильно, банка через несколько секунд с громким хлопком и брызгами взлетала на 2-3 метра вверх, что вызывало всеобщее ликование! Однако бывали случаи, когда тот самый храбрый проявлял у эпицентра нерасторопность, и... тогда грязная смесь химикалий, земли и дружеской мочи раскрашивала изумлённую физиономию незадачливого взрывателя. Восторг вокруг увеличивался в тысячу раз!
Вспоминается и другая история, связанная с карбидом. В укромном местечке мы хранили некоторый его запас в виде слежавшихся рыхлых комков разной величины. Однажды Вова Тихонов, обидевшись за что-то на брата Сашу и решив отомстить, сдал нашу заначку «с потрохами» — занёс приличную порцию этой дряни в квартиру и на глазах изумлённых родителей плюхнул её в помойное ведро под кухонной раковиной. Было шумно!.. После той газовой атаки наши отцы провели строгое дознание с применением психологического давления, а, может, и физического. В результате доступ к соблазнительному «плохо лежавшему» веществу был перекрыт, и небезопасные опыты с «фейерверками» прекратились (наверное, ненадолго)...
Ещё одно мероприятие время от времени завлекало нас на соседний двор, но за неимением нужного «инвентаря», по-моему, только в качестве наблюдателей. В Разбиток играли на деньги деньгами. Прочерчивались две линии. На одной формировался кон, составленный из монет игроков (решками вверх). Из-за другой линии поодаль участники метали биту, целясь в денежную башенку. Битой мог служить любой небольшой плоский достаточно тяжёлый металлический цилиндрик, например, специально отлитый из свинца. Но чаще использовался чугунный кругляшок из центра печной плиты. Этот предмет был самым доступным и подходящим. Ударяя выпуклой стороной, удобно было переворачивать монетку, а вогнутой при удаче можно было накрыть кон и разом выиграть всю сумму. Такая мгновенная развязка происходила редко, поэтому после того, как участники производили по броску, начинался заключительный этап: счастливчик, уложивший свою биту ближе других к деньгам, получал право первого удара, перевёрнутые на орла монетки становились его добычей. В случае промаха, если монетка не переворачивалась, очерёдность переходила к следующему по меткости броска игроку, и так продолжалось, пока не разыгрывался весь кон. Вычислить фаната Разбитка можно было с абсолютной точностью, посмотрев на его карманные денежки: копейки, трюльники, пятаки и проч., были намного увеличены в диаметре — расплющены. Заменив монеты металлическими крышечками от бутылок, играли вполне открыто и легально, но это уже было не так интересно...
После Гастронома далее по переулку за палисадниками жили частной жизнью три или четыре деревянные избушки, потом под номером 4А стоял наш Дом, и снова продолжалась линия собственных усадеб, разрезанная в одном месте улицей Маяковского. Заканчиваясь, Безбожный упирался в Куйбышевскую улицу стоявшим на углу кирпичным зданием бараночного цеха Горпищекомбината.
Противоположная сторона переулка выглядела так: напротив Гастронома находилась Пекарня — хлебозавод, устроенный, как я понимаю, в стенах бывшей большой часовни, которую горожане в своё время называли Второй Церковью. Из цеха, обращённого к центральной площади, как раз над тротуаром свешивалась вентиляционная труба, исправно «выдыхавшая» тёплый и до одури ароматный «хлебный» воздух. Ребятишки специально сбегались поблаженствовать под той трубой. Я думаю, Пекарня просуществовала до 1970 года, именно тогда наш 8«Б» класс Средней школы №8 победил в соревновании по сбору металлолома, притащив с уже почти неохраняемого заводского двора какие-то большие ржавые тележки. Правда, через день нас разоблачили, добычу изъяли, и звания победителей мы позорно лишились. По всей видимости, хлебопроизводство тогда уже сворачивалось, и предприятие было в процессе переезда...
За Пекарней по переулку «шла» Церковь, точнее, тянулся глухой забор с воротами и маленькой калиткой, ведущими на церковную землю. За все время жизни в Рассказово Храм я посетил 2-3 раза из любопытства, так как был убежденным «воинствующим» атеистом, и ходить туда на «вражескую» сторону было запретно-страшновато. Я не помню, чтобы в нашей семье обсуждались религиозные вопросы. Отец в Бога не верил, он верил в Коммунизм. Видя нестыковки слов и дел, страдал, даже написал письмо самому Генеральному секретарю Брежневу с вопросами и своими соображениями. Из Москвы письмо было перенаправлено тамбовским партийным начальникам для разбирательства, и старшие областные товарищи попеняли отцу на его недальновидность и недопонимание текущего момента. А он продолжал свято верить в идею «рая на земле» и до Перестройки не дожил. Дед мой — отец отца — поклонялся Богу «по-молокански». Исстари Желтовы были членами религиозной секты «Духовные христиане», они не ходили в Церковь, не носили крестов, не молились перед иконами. Не признавали никаких посредников между Богом и человеком. Собираясь вместе, очень красиво пели псалмы. Молоканами их прозвали потому, что они даже в пост употребляли молоко, не считая его скоромной пищей. Царские власти моих предков то гнали, то оставляли в покое. Большевики конкретно на молокан гонений вроде бы не устраивали, но старинное кладбище их разорили, построив «на костях» железную дорогу. Другой дед — папа моей мамы, православный священник отец Борис — верил канонически, служил до конца и был расстрелян в 1937 году. Мама из-за пережитого в детстве ужаса о религии не хотела даже думать, в Церковь не вернулась. Про судьбу деда-священника я узнал от неё только в конце 1980-х, когда Коммунистическая партия перестала властвовать. Так что гены мои и интересовались Церковью, и пугались Церкви, но пути Господни неисповедимы — 9 августа 1999 года в том самом Храме Иоанна Богослова Тамбовского Патриархата в родном городе Рассказово меня — 44-летнего давно уже московского жителя — окрестил местный батюшка. В Крещении я — Сергий. Вот такие зигзаги!..
Дальше за Церковью стояло двухэтажное здание Пожарной части — Пожарка. На первом этаже находились боксы, в которых отдыхали и готовились к тушению нередких в деревянном городе пожаров две или три красные машины. На второй этаж, где отдыхали и готовились пожарные бойцы, мы с ребятами забегали частенько. Там стоял телевизор, один из первых в Рассказово, и нам по-соседски разрешалось смотреть телепередачи вместе с громогласными здоровенными дядьками в брезентовой одежде. Просмотры иногда заканчивались по тревожному сигналу, тогда пожарные шустро седлали железных красных коней и мчались на свою жаркую работу, а мы бежали следом поглазеть на пожар, если он случался недалеко.
Тут же при Части в пристройках жили её командиры с семьями, в том числе и сам начальник Шарабанов, отец нашего приятеля Генки.
Кроме железных в пожарном хозяйстве была и натуральная лошадка, а однажды появился жеребёнок, которого весёлые огнеборцы прозвали Пендюриным. Очень сильно к нему привязался Серёжка Селезнёв, прямо влюбился он в маленького гнедого конька.
На территории Пожарки волею революционных судеб (Храм одно время служил даже каким-то складом чего-то) оказалась ещё одна разгромленная церковная часовенка. Хотя, конечно же, на самом деле это пожарных «занесло» на церковный двор той лихою волей. Крыши над часовенкой не было, внутрь мы проникали, прыгая с полуразрушенных двухметровых кирпичных стен на цементный пол, при этом сильно «осушая» ноги. Самые славные и бесшабашные прыжки получались у Вовки Тихонова. Помню, даже смотреть было больно на его приземления. Вовка наше признание чувствовал и «распускал хвост» — повторял полёты «на бис». Внизу из стен торчали большие железные крюки, мы были уверены, что когда-то на них висели гробы. А в подвале под замком в металлических бочках хранилось горючее для машин.
После Пожарки за упрямо не разрушающейся церковной кирпичной стеной вольготно без стеснения располагалась базарная площадь, которая позже превратилась в автовокзальную. Еженедельно в среду, субботу и воскресенье торговое пространство оживлялось. Из всего того, что продавалось-покупалось на развалах, помню топлёное масло и кислое молоко. Стоило мне только увидеть эти продукты — во рту сразу появлялись слюни... много. После того, как колхозники, отторговав, уезжали, мы под дощатыми прилавками искали и находили оброненную мелочь. Может быть, с тех самых пор у меня сохранилась привычка внимательно смотреть под ноги. Я и сейчас нередко замечаю на улице монетки, а то и бумажные купюры, правда, теперь не всегда и не всё найденное поднимаю...
На площади в сторонке в деревянном павильончике, похожем больше на сарайчик, помещался стрелковый Тир, которым командовал городской военный комиссар на пенсии дядя Вася Абакумов. Он знал наших отцов, и «по блату» разрешал в песке перед стеной с мишенями поискать не совсем расплющенные пульки — их, подправив, можно было использовать повторно. Этот Тир радовал снайперов-любителей и после того, как на площади обосновался Автовокзал. А в самом конце нечётной стороны перед Куйбышевской улицей стояло двух- или трёхэтажное здание, в котором работало швейное ателье и, кажется, там же некие армянские мастера ремонтировали и даже шили обувь...
Вот таким запомнился коротенький, узенький, маленький, но вместивший в себя огромный и счастливый мир моего Детства, Безбожный переулок начала-середины 60-х годов ХХ столетия.
На фото из интернета:
- Так называемая Вторая Церковь;
- Пекарня слева за забором (вид с крыши Гастронома);
- Базарная площадь и я выглядели примерно вот так, хотя эта
съёмка, похоже, из более дальних времён.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...
Ваши комментарии
Добавить комментарий