На стене в ресторане московского Центрального Дома Литераторов именитые посетители оставляли шутливые автографы. Такая была традиция. Например, Роберт Рождественский писал: «Если тебе надоел ЦДЛ, значит и ты ему надоел!»; Андрей Вознесенский: «Средь индюков и аллигаторов приятно видеть литераторов»; Расул Гамзатов: «О, молодые, будьте стойки при виде ресторанной стойки», и он же: «Я сегодня, ев тушёнку, вспоминал про Евтушёнку»...

Два года назад 1-го апреля — и это совсем не смешно — умер знаменитый наш поэт Евгений Евтушенко. На его долю по заслугам выпало много восторженных похвал и признаний, но не меньше — упрёков и претензий, тоже, наверное, заслуженных. В СССР он был в моде и почёте, получал награды, имел возможность посещать разные страны и не только социалистические, безнаказанно женился на иноземной гражданке, запросто разговаривал и с Фиделем Кастро, и с Ричардом Никсоном... И, вопреки предсказаниям, зачастую завистливым, всегда возвращался на Родину. Похоже, он был искренне лоялен к власти, за что по полной «огребал» от своих товарищей либералов-интеллектуалов-шестидесятников. Бескомпромиссный Валентин Гафт в непечатных эпиграммах выражался непечатно:

Он трус и подхалим,
Отважный, как продажный.
Но пусть живёт, х... с ним,
Хоть здесь, хоть там — неважно.
***
Он сегодня снова странен,
Он почти киноартист,
И почти что англичанин,
Наш советский скандалист.
Находившись не под «банкой»,
Вовсе не сойдя с ума,
Породнился с англичанкой
Он со станции «Зима».
Историческая веха —
Смелый вроде бы опять,
Будет жить, полууехав,
Политическая б...

Однако же, вмиг ставшую известной всему миру телеграмму на имя Генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева с протестом против ввода войск во взбунтовавшуюся Чехословакию в 1968 году написал и послал по кремлёвскому адресу именно Евгений Евтушенко. Чрезвычайно честный и мужественный по тем временам поступок.
Бесспорно, человеком он был неоднозначным, как, впрочем, и положено огромному таланту. А восторженные стихи про Сталина, будучи в полной советской уверенности, сочиняли многие. Кстати, даже Владимир Высоцкий отметился...
Ровно сорок лет назад мне улыбнулась удача увидеться с Евгением Александровичем и даже чуть-чуть пообщаться. В 1979 году он неожиданно выступил как актёр — сыграл главную роль Константина Эдуардовича Циолковского в художественном фильме «Взлёт» режиссёра Саввы Кулиша, прославившегося до того великолепной шпионской картиной «Мёртвый сезон».
Торжественный показ должен был состояться в городе Калуге, где глухой чудак, космический учёный-самоучка провёл большую часть жизни. Туда мы и отправились втроём: актёр, режиссёр и я — представитель организации, устраивающей кинопремьеру. Встретились рано утром на перроне Киевского вокзала. Евтушенко выглядел сногсшибательно. Высокий, громкий, в невиданной длиннополой шубе (была зима или поздняя осень), с заморским чудо-фотоаппаратом на груди, он, конечно, сильно выделялся на фоне привычной окружающей невзрачности. И я никак не ожидал, что его легко запоминающееся, много раз показанное в газетах, журналах и в телевизорах лицо может кто-то не узнать. Но началась посадка, и возник милиционер, который попросил нашего спутника предъявить документы. Внимательно изучил, не удовлетворился, прошёл вместе с нами в вагон. Там разбирательство, абсурдное на мой непросвещённый взгляд, продолжилось: «Разве это Ваша фотография в паспорте? Что-то не похоже...», «Это Ваша настоящая фамилия?», «А куда Вы направляетесь?», «А зачем?»... Соседи с интересом прислушивались и наблюдали, я возмущался немного вслух, больше — про себя, Евтушенко же оставался абсолютно спокойным, на удивление покорно и терпеливо отвечал на бесчисленные дурацкие вопросы. Блюститель порядка объяснил своё появление какими-то «сигналами» каких-то бдительных сограждан, заподозривших экстравагантного явно зарубежного путешественника в каких-то нехороших замыслах. «Фотографирует на вокзале! На стратегическом объекте!». Неприятная «волынка» закончилась только с отправлением поезда. Милиционер неожиданно попрощался и исчез. Тут-то старшие более опытные товарищи меня и просветили: «Скучно здесь комитетчикам. Вот и развлекаются». Откуда мне было знать, что на каждом московском вокзале помимо сотрудников милиции обязательно дежурили офицеры КГБ. Много-много позже мы с моим очередным начальником (подполковником-пенсионером госбезопасности) заходили к его бывшему ещё действующему сослуживцу на работу — в гостиницу как раз при Киевском вокзале. Заходили с бутылкой — скрасить тому дежурство...
Большую часть пути до Калуги славные мои компаньоны обсуждали профессиональные достоинства Евтушенковской фотокамеры, если не ошибаюсь — «Лейки», и по очереди снимали проплывавшие за окном пейзажи...
Мероприятия на месте прошли уже точно по плану, «без сучка и задоринки»: посещение музея Циолковского; выступление перед зрителями после премьерного сеанса; банкет в ресторане, организованный городским кинематографическим начальством.
Искрило и пузырилось шампанское, Евгений Александрович опускал в бокалы кусочки шоколада (я этот жест не раз с шиком демонстрировал потом при случаях). Искрили симпатичные женщины, которых вдруг оказалось очень много рядом с ним. Искрил и сам поэт. Они с Кулишом по окончании торжеств так и пошли на выход — с шампанским, шоколадом и женщинами...
А на следующее утро в поезде, возвращавшем нас в столицу, у поэта разболелся желудок. Он сильно мучился и повторял, что оживить его сможет только глоток кислого молока. Легко сказать! Сервис тогда был очень ненавязчив, ресторан закрыт, буфет не работал. Уже не могу вспомнить как, но всё-таки я справился с почти невыполнимой миссией — раздобыл бутылку кефира. При расставании Евтушенко благодарно обозвал меня спасителем!..
По правде говоря, в то время я вряд ли знал наизусть хотя бы одно из его стихотворений, я и сегодня не большой знаток, но вот это выучил, мне оно очень нравится:

А снег повалится, повалится...
и я прочту в его канве,
что моя молодость повадится
опять заглядывать ко мне.

И поведёт куда-то за руку,
на чьи-то тени и шаги,
и вовлечёт в старинный заговор
огней, деревьев и пурги.

И мне покажется, покажется
по Сретенкам и Моховым,
что молод не был я пока ещё,
а только буду молодым.

И ночь завертится, завертится
и, как в воронку, втянет в грех,
и моя молодость завесится
со мною снегом ото всех.

Но, сразу ставшая накрашенной
при беспристрастном свете дня,
цыганкой, мною наигравшейся,
оставит молодость меня.

Начну я жизнь переиначивать,
свою наивность застыжу
и сам себя, как пса бродячего,
на цепь угрюмо посажу.

Но снег повалится, повалится,
закружит всё веретеном,
и моя молодость появится
опять цыганкой под окном.

А снег повалится, повалится,
и цепи я перегрызу,
и жизнь, как снежный ком, покатится
к сапожкам чьим-то там, внизу.

Он умер в США, но не изменил своим привычкам и даже после смерти вернулся домой. Похоронили его на московском кладбище в Переделкино. Это совсем недалеко от района, в котором я живу.